Злая корча. Книга 2 - Страница 32

• Предыдущая
• 32 / 55
• Следующая

15 февраля 1927 г. Информотдел ОГПУ сообщал в ЦК ВКП(б): «После опубликования в прессе речей тт. Ворошилова и Бухарина на XV Московской губпартконференции среди городского и сельского населения распространились по многим районам Союза слухи о близкой войне. На этой почве в отдельных местностях среди некоторой части городского и сельского населения создалось паническое настроение. Местами население старалось запастись предметами первой необходимости: солью, керосином, мукой и т. п. Иногда частичный недостаток некоторых наиболее ходовых товаров расценивался населением как признак приближающейся войны. Крестьяне пограничных районов стараются обменять советские деньги на золото. Местами золотая пятирублевка ходит за 10–12 червонных рублей. Отмечаются случаи отказа крестьян продавать хлеб и скот на советские деньги, благодаря чему сокращается подвоз этих товаров на рынок». В конце 1927 г. положение на потребительском рынке стало уже отчаянным. В центр пачками поступали из различных районов страны телеграммы и сообщения о том, что «обыватель буквально ошалел и стал тащить из кооперативных лавок не только хлебопродукты, но и все — макароны, муку, соль, сахар и т. д.»

«Военная тревога» не сопровождалась такими явными проявлениями народного психоза, как Великий страх — никто не сбегал из домов, чтобы спрятаться в лесу (по крайней мере, это неизвестно), а за паникерами присматривало ОГПУ (органы со своей вечной паранойей как раз и попали в основной контекст Великого страха: «враг уже здесь»). Но «военная тревога» имела свои серьезные последствия — создала экономические проблемы, резко подстегнула сталинские индустриализацию и коллективизацию, ускорила свертывание НЭПа, инициировала поиски внутренних врагов, шпионов и диверсантов, обострила борьбу с троцкизмом. В последнем, кстати, некоторые историки и усматривают определенный смысл:

Все эти разрозненные события советское руководство представляет, как звенья единого заговора, который должен завершиться неминуемой — в ближайшее время — войной, нападением империалистических держав. В историю этот эпизод вошел под названием «военная тревога 1927 года». Историки спорят: верили ли сами советские руководители, прежде всего Сталин, в неминуемость военного нападения на СССР. 1927 год был самым спокойным годом в мире после окончания войны. Экономические отношения с Западом развивались. Но «военная тревога» давала Сталину дополнительный аргумент в пользу быстрейшей ликвидации оппозиции, которая «подрывает единство» перед лицом империалистической интервенции.

Другие историки пошли еще дальше, и то, что в вышеприведенной цитате было аккуратно заявлено «дополнительным аргументом», объявили непосредственной целью:

В 1990 г. была опубликована статья видного историка-международника Л. H. Нежинского, убедительно доказавшего, что в конце 1920-х — начале 1930-х гг. реальной военной угрозы для СССР не существовало… Эта статья подтолкнула исследователей к изучению вопроса о цели нагнетания массового военного психоза в стране в конце 1920-х гг. Сам Л. H. Нежинский предлагает искать ответ на этот вопрос во внутренней политике СССР. По его мнению, причины конструирования и внедрения в массовое сознание тезиса о военной угрозе заключаются в желании лично Сталина и его окружения решить с его помощью ряд проблем: утвердить сталинскую модель форсированной индустриализации, ужесточить режим внутри страны, убрать политических противников, закрепить привилегированное положение государственно-партийного аппарата.

Предположение, что «военная тревога» была специально придумана для разгрома оппозиции и продвижения индустриализации, представляется лишь рационализацией и попыткой привязать к феномену привычный для мышления XX века антропоцентрический фактор. В таком дискурсе естественно представлять «заданность» событий волей определенных групп людей и наличие у этих групп неких скрытых, но осмысленных оснований для действий. Возможность существования внесоциальных факторов и спонтанности развития событий в таких моделях не учитывается, а разумность и адекватность действий политической элиты переоценивается. То, что «военной тревогой» в результате воспользовались для решения различных политических задач — очевидно и естественно. И в процессе раскрутили панику еще больше, как бы подтверждая бытующую в 20-х расшифровку аббревиатуры РСФСР: «Редкий случай феноменального сумасшествия России». Но какие у нас есть основания считать, что советские руководители сами не поддались этой панике? Для анализа обстановки важнее не последствия «тревоги», а ее предпосылки. И в этом аспекте историки практически единогласны — реальных оснований для паники не было. Однако «страх войны» быстро разросся до милитаристского психоза.

Кратко это умонастроение было выражено в 1927 году Маяковским в стихотворении «Ну, что ж»: «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц… и потянуло порохом от всех границ». Маяковский видит, что в условиях «угрозы и войны» молодому поколению теперь «в грозе расти».

Действительно, зимой 1926–1927 годов в советской прессе и в речах крупных политических деятелей СССР настойчиво звучала тема надвигающейся войны. Подобные высказывания производили сильное впечатление не только на рядовых граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. Так, один из британских дипломатов в своем докладе, направленном в Лондон в январе 1927 года, отмечал: «…С каждым днем становится все очевиднее, что существующая ныне паника, которая слышится в каждом публичном выступлении и читается в каждой статье партийных лидеров, не поддельная, а на самом деле отражает чувства и эмоции Коммунистической партии и Советского правительства, и эта нервозность успешно передается всему народу».